Выдающийся чувашский педагог-просветитель, организатор народных школ, создатель чувашского алфавита и первых учебников чувашского языка и русского языка для чувашей Иван Яковлевич Яковлев родился 25 апреля 1848 года… В августе 1921 года Иван Яковлевич обратился с Завещанием чувашскому народу: «Во имя Отца и Сына и Святого духа! Обращаюсь к Вам первым, друзья и родичи мои чуваши. О вас болел я душою, к вам в этот час обращается мысль моя, и вам первым хочу сказать мои последние пожелания. Крепче всего берегите величайшую святыню – веру в Бога. Вера окрыляет силы ума и сердца, дарует внутренний мир, утешает и ободряет душу в часы несчастья и горя, очищает и просветляет ее в счастье и удаче. С верой в Бога не страшны жизненные испытания: без веры в него холодно и мрачно на земле. Веруйте, что есть мздовоздатель за добро и за зло, что есть высшая правда – есть Божий суд, грозный и праведный. Чтите и любите великий, добрый и умный русский народ, таящий в себе неисчерпаемые силы ума и воли. Народ этот принял вас в свою семью, как братьев, не обидел и не унизил вас. Ведомый Провидением к великим, нам незримым целям, народ этот да будет руководителем и вашего развития: идите за ним и верьте в него. Трудна была жизнь этого народа, много горестей и несчастий встретил он на своем долгом и скорбном пути, но он не угасил в себе светочей духа и не утратил понимания своего высокого призвания. Да будут его радости вашими радостями, его горести вашими горестями и вы приобщитесь к его светлому и грядущему величию. Народ этот не обидел вас в прошлом, он не обидит вас и в будущем. Любите его и сближайтесь с ним. На всяком поле есть плевелы, но мой долгий опыт да будет порукой тому, что среди русского народа вы всегда встретите добрых и умных людей, которые помогут вашему правому делу. Русский народ выстрадал свою правду, и нет сомнения, правдой этой он поделится с вами. Верьте в Россию, любите ее и она будет вам матерью. Залогом и путеводной звездой да послужит бессмертное имя учителя моего Николая Ивановича Ильминского, олицетворяющего для меня все величие и всю красоту русского народного характера. Обращаюсь к тем из вас, кому выпало счастье получить образование. Помните, что вы сами должны помогать своим бедным и обездоленным сородичам, не надеясь на то, что помощь к ним придет откуда-нибудь со стороны, помните, что долг работать над просвещением чуваш лежит, прежде всего, на вас, на людях, которые вышли из их среды. Возвращайтесь же к своим соплеменникам с сокровищем научного знания, насаждайте среди них понятия гражданственности, учите их закону и праву: заботу об этом должны взять на себя вы, выходцы из народа. Не гнушайтесь бедности, слабости и невежества своих сородичей: из них вы вышли, и для них вы должны поработать, чтобы заплатить ваш долг за полученное за счет народа образование. Любовь народная вознаградит вас за то, что вы не забудете вашего долга перед своими младшими братьями. Помните, что владеть сердцем народным вы сможете, только если не будете чуждаться языка народного. В обращении к народному языку нет измены русскому делу; служить великому русскому отечеству можно, не забывая родного языка, воспринятого от матерей ваших. Доделайте то, что, может быть, удастся закончить мне: дайте чувашскому народу Священное писание, полностью завершив перевод Ветхого Завета. Послужите делу христианского просвещения, распространяя свет Евангелия среди многочисленных народностей, населяющих русский Восток: по языку и духу вы ближе к этим народностям, чем сами русские. Работой на этой обширной ниве вы заплатите русскому народу часть того великого долга, которым вы обязаны ему, получив из его рук свет веры Христовой. Берегите семью: в семье – опора народа и государства. Семейные заветы всегда были крепки среди чуваш. Охраняйте же это сокровище. В семейном счастье – защита от жизненных испытаний. Крепкой и дружной семьей не страшны внешние житейские невзгоды. Берегите целомудрие, бойтесь вина и соблазнов: если обережете семью, обережете детей и создадите крепкую опору для мирного и спокойного труда. Будьте дружны между собой, избегайте мелких счетов и распрей, помните о великом завете Спасителя: любите ненавидящих вас и твердо надейтесь на жизненную силу уступчивости и снисхождения. Верьте в силу мирного труда и любите его. Делайте самое маленькое дело терпеливо и с любовью, не ропщите на размеры жизненной задачи. Самое малое дело можно осветить и осмыслить любовным к нему отношением и самое большое можно уронить и обесславить отношением небрежным и нерадивым. Счастье и успех придут ко всему, мирно и с любовью совершаемому делу. Бойтесь путей кривых и обходных: успехи, достигаемые нечестными средствами, непрочные и временные. Вот что я хочу сказать вам, готовясь предстать перед Высшим судьей. Если в ком есть память о вольной или невольной обиде, мною причиненной, прошу простить меня и помолиться обо мне. Сердечно благодарю за тепло и ласку, которыми не по заслугам моим одаривали меня мои соплеменники и многие русские люди, приходившие с открытым сердцем на помощь моему делу. Горячую благодарность приношу всем товарищам и сотрудникам моим по работе: без их бескорыстного усердия был бы невозможен и мой труд. Шлю привет непосредственным ученикам моим. Учебные часы, среди них проведенные, были отрадными часами моей жизни. Да сохранит и да обережет вас Бог в жизненных путях ваших».
Воспитание и образование у чувашского просветителя Ивана Яковлевича Яковлева были нераздельны с представлением о барстве и чиновничестве: «Мне казалось, что раз человек захотел учиться, выбраться на более широкую дорогу, то он вправе ожидать, чтобы ему были даны разные привилегии в сравнении с другими, не учившимися или недоучками, что он, желая учиться, как бы оказывает особое одолжение обществу…». Обучаясь в Бурундукском удельном училище Яковлев столкнулся с режимом унижения младших, «отданных на полный произвол и благоусмотрение» старших учеников. Училище имело развращающее влияние на детей. Накапливая педагогический опыт, Яковлев убедился, что «горе тому учебному заведению, где дети отданы во власть детей же, а не взрослых». Об училище у Яковлева не осталось благодарного воспоминания.
В 1860 году И. Я. Яковлев поступил в Симбирское удельное училище, которое приучило его работать: «У меня были только две дороги: в училище и в церкви… При системе занятий, практиковавшейся в заведении, труд обращался как бы в необходимость, потребность, привычку. Приходилось добросовестно исполнять свои обязанности, никогда не оставаясь праздным, без занятий. Я взял себе в будущем за идеал именно такую работу и, когда впоследствии сам стал начальником, то требовал от подчиненных такого же добросовестного отношения к делу… Я ценил на службе человека главным образом по его работе». И здесь училище не отличалось чистотой нравов.
В 1864 году Яковлев становится мерщиком удельного ведомства. Совершает командировки, которые имели в его жизни «огромное воспитательно-образовательное значение, знакомя с нравами, обычаями, особенностями разных народностей и наводя мысль на параллели между ними по отношению к типам, характерам, обстановке быта». «Все это приводило меня неизменно к родным мне чувашам, которых я сопоставлял с другими народностями. Во мне росло сознание преимущества русских перед другими», — вспоминает И. Я. Яковлев. Вскоре он делает вывод, «чтобы чего-либо добиться, нужно получить образование, т. е. идти в гимназию и университет».
В просьбе Яковлева о поступлении в гимназию упорно отказывали управляющий удельным округом Арсений Федорович Белокрысенко, директор департамента уделов Стенбок. Было подано прошение министру Императорского двора Владимиру Федоровичу Адлербергу с ходатайством увольнения из удельного ведомства за плату. Состоялась встреча с симбирским губернатором Иваном Осиповичем Велио: «Барон принял меня любезно, хотя из этого ничего не вышло. Он сообщил мне, что говорил с Белокрысенко и тот заявил, что ни за что меня не отпустит».
Белокрысенко кричал на Яковлева: «Ты никогда не будешь в гимназии!». Управляющий удельным ведомством перевел (сослал) Яковлева в Алатырь: «… предполагая, как мне казалось, что я таким образом буду лишен возможности надоедать ему и другими просьбами… А я в Алатыре уже готовился усердно для поступления в гимназию, стал брать уроки языков, запасся словарями… Отъезд и Симбирска, конечно, расстраивал мои занятия… Всякой свободной минутой я пользовался для самообразования». Но все-таки увольнение совершилось.
В ноябре 1866 года Иван Яковлев направляет письмо своему Многоуважаемому благодетелю, заведующему и законоучителю Бурундукского удельного училища, священнику-батюшке Алексею Ивановичу Баратынскому: «Спешу уведомить Вас, Алексей Иванович, что г. Белокрысенко согласился уволить меня. Как я рад этому – Вам понятно! О таком радостном известии мне сообщил из Симбирска племянник Самсона Дмитриевича Раевского в письме от 16 ноября, где пишется относительно моего увольнения так: «На днях был у нас Ник. Ал. Плотников и передал дядиньке, что г. Белокрысенко согласился уволить Вас. Дядинька, узнавши о таком радостном известии, просил меня немедленно написать об этом Вам». Разумеется, от обещания до исполнения еще далеко, но я в этом случае верую в желаемый исход этого дела и буду с нетерпением ждать вожделенного конца. Если уже из конторы представлено об увольнении меня в департамент уделов, то, я полагаю, что увольнение мне выйдет к новому году. В то время как в Симбирске Ник. Ал. Плотников передавал Самсону Дмитриевичу о намерении г. Белокрысенко уволить меня, но уже около того же времени сюда приехал сам г. Белокрысенко. Я, не зная еще, что делается в Симбирске, обратился к нему со словесной просьбой об увольнении меня, причем он мне грозно дал понять, что вовсе не намерен увольнять, если же и уволить, то едва ли честным образом, и что в гимназию меня не примут. Надобно понимать, что г. Белокрысенко меня хочет уволить не за что иное, как за дурное поведение. Я думаю, что мнение, составленное обо мне г. Белокрысенко, ограничится только лишь его личностью, потому что для всех других я сам могу быть представителем своей репутации (какая она есть хорошая или дурная). Не хлопочи я об увольнении своем, быть может, я и был бы хороший человек в глазах Белокрысенко. Конечно, бог знает, чем кончится еще это дело. В письме моем к Вам, говоря, где лучше мне продолжать образование, я употребил фразу «Дух Алатыря изучил» вовсе не уместно и противно здравому рассудку в данном случае. В чем покорнейше прошу Вас, Алексей Иванович, извинить меня. Признаюсь, я выходку эту употребил в письме вовсе без обдуманности и без полного понимания значения этих слов. Но я имел в виду при употреблении этой фразы объяснить данные для решения вопроса, где лучше».
1867-1870 годы И. Я. Яковлев проводит в Симбирской классической гимназии, в основу режима которой было положено уважение к человеческой личности: «Симбирская гимназия дала мне многое. Кроме массы сведений по разным отраслям знаний, мною в ней полученных, научив меня сознательно читать на русском языке, она привела меня к сознанию, что чуваши должны утвердиться в православии путем школы, что я сам должен стоять с чувашским народом в одном лагере. Для лучшего усвоения русского языка, будучи в гимназии, я много читал газет и книг, хотя многого и не усваивал. С восторгом я прочел роман “Война и мир” Толстого. Читал Белинского. К слову сказать, критические статьи Белинского нам, ученикам, почему-то запрещалось читать. Это не мешало мне читать не только Белинского, но Писарева и Добролюбова, сочинения которых можно было достать в Карамзинской библиотеке. Пушкин мне нравился только по отношению к его прозе. Стихи же его я не одобрял, быть может, потому, что не вполне усваивал себе прелести поэзии, которая не производила на меня впечатления. А “Евгений Онегин” мне прямо не понравился. Прочел я и “Фрегат “Паллада” Гончарова, много других образцовых произведений. Вспоминая теперь мои тогдашние впечатления, представляю себе, что отрицательное отношение мое ко многим произведениям было навеяно теми критическими статьями, которые я читал. Поэтому лермонтовский “Демон” казался мне набором слов, а “Мцыри” мне нравилось, так как там было описание борьбы несчастного существа с окружающим. Коснувшись курса, пройденного мною в гимназии, могу сказать, что у меня не существовало каких-либо особо любимых предметов. Русская литература, хотя интересовала меня, но не увлекла. Любимых писателей у меня не было… Религиозное чувство мое в этот период моей жизни было очень одушевленным. Хотя на меня и находили минуты сомнений, но бывали и хорошие настроения. До оплевания, осмеяния православной религии, ее обрядов я не дошел, как не доходил до этого и впоследствии. Ни между учениками, ни среди преподавателей гимназии не было атеистов. Мои товарищи были скорее равнодушны к религиозным вопросам. Я, будучи в Симбирске, по-прежнему посещал церкви, говел…».
Второй духовной родиной «нагорный Симбирск» стал и для философа Василия Васильевича Розанова, куда он приехал в 1870 году со своим старшим братом Николаем Васильевичем, назначенным в Симбирскую гимназию учителем словесности: «Нет сомнения, что совершенно погиб бы, не “подбери” меня старший брат Николай. Он дал мне все средства образования и, словом, стал отцом». В «Таблице годичных испытаний» за 1871-1872 учебный год у гимназиста Розанова: «отлично» (5) по истории; «хорошо» (4) по Закону Божию, арифметике, русскому языку, латинскому языку и «удовлетворительно» (3) по греческому и французскому языкам. Василий Розанов ничего не знал о Волге, о Симбирске: «Не знал, куда и как протекает прелестная местная речка, любимица горожан – Свияга… Учась в Симбирске – ничего о Свияге, о городе, о родных (тамошних) поэтах – Аксаковых, Карамзине, Языкове; о Волге – там уже прекрасной и великой».
А. В. Жиркевич в 1919 году запишет в дневнике о Яковлеве: «Дал он мне еще прочесть книжку Розанова “Сумерки просвещения”. Тоже не могу ее читать. Тоска, тоска от такой литературы. Все это уже отжило свое время и никому не интересно. А Яковлев продолжает засорять свой мозг чем ни попадается среди массы книг в его книжных шкафах».
И. Я. Яковлев знакомит с педагогами-преподавателями, «которые вообще обращали внимание на себя» и «сыграли роль» в его жизни. Некоторые преподаватели были известны «не в одном Симбирске учебниками или литературно». Во главе гимназии стоял Иван Васильевич Вишневский, уроженец Ядринского уезда, относившийся к Ивану Яковлеву как «к инородцу, очень сердечно, внимательно». О директоре Яковлев отзывался только хорошо, благодарно: «По городу о Вишневском ходили слухи, будто бы он берет взятки. Один я из всего класса при выпуске из гимназии получил золотую медаль (остальные, выдающиеся, ученики были награждены серебряными медалями). Думается мне, что такую награду я получил не без влияния Вишневского, хотя, с другой стороны, я работал добросовестно, и полагаю, что тут, при назначении мне такой награды, натяжки не было. Материально я ему ничем не обязан. Для характеристики Вишневского приведу два следующих факта. Я уже сдал экзамены, знал о назначении мне медали, но все еще состоял учеником гимназии. В виду близкого выпуска я позволил себе надеть не черные брюки, какие принято было носить в гимназии и какие носил я обыкновенно, а неформенные, с разноцветными, сверху донизу, синими, черными, голубыми – в виде лампас – полосами, и в таких брюках во время богослужения в гимназической церкви встал в ряды воспитанников сзади, на местах, где стояли всегда ученики 7-го класса. В подобном же костюме явился в храм и мой товарищ. Вишневский обратил внимание на наши странные неуместные костюмы и приказал запереть нас из-за них вместе в классе под арест сейчас же по окончании церковной службы. Пообедав, отдохнув дома, часа в четыре Вишневский явился со сторожем в класс, велел открыть дверь и выпустил нас на свободу, сказав: “Помните! Не делайте более этого!” Признаться, эта история в то время меня огорчила».
Благоговейного отношения к Храму Божию требовал Иван Васильевич от учеников: «Вишневский был очень набожен, посещал неуклонно гимназическую церковь, подавая ученикам пример того, как надо держать себя в храме и молиться. Такого же благоговейного отношения к храму Божию требовал он зато и от своих воспитанников. После гимназической церкви особенно любил он посещать соседнюю церковь женского монастыря». Каждую субботу вся гимназия перед портретом Императора пела «Боже Царя Храни».
«Управлял» гимназиею Вишневский – высокий, несколько припухлый, «с брюшком» и с выпуклым, мясистым, голым лицом генерала. За седые волосы и седой пух около подбородка ученики звали его «Сивым» (без всяких прибавлений), а «генералом» я его называю потому, что со времени получения им чина «действительного статского советника» никто не смел называть его иначе как «ваше превосходительство» и в третьем лице, заочно, «генерал». Но он был, конечно, статский. Он действительно «управлял» гимназиею, т. е. по русскому, нехитрому обыкновению, он «кричал» в ней и на нее и, вообще, делал, что все «боялись» в ней, и боялись именно его. Все мысли и всей гимназии сходились к «нему», генералу, и все этого черного угла, где видимо или невидимо (дома, в канцелярии) стоит его фигура, боялись…
— Мне твои успехи не нужны. Мне нужно твое поведение.
Так «Сивый», директор кричал на ученика, распекая его. Очки его при этом бывали подняты на лоб; брюхо, более обширное, нежели выпуклое, слегка тряслось, и весь он представлял взволнованную фигуру.
Он волновался только от гнева. Ничто другое его не волновало, не трогало.
Этот лозунг – «хорошее поведение, а до остального дела нет» — был дан давно Сивым или даже, может быть, до него. Мы, я в частности, уже вступали в этот режим как во что-то сущее и от начала веков бывшее (детское впечатление), но… чему настанет конец!
«Настанет! Настанет!»…
Я помню на себя окрик во II классе «Сивого»:
— Я тебя, паршивая овца, вон выгоню!
Но это было до «чтения». Случай этот, крик директора, мне памятен по причине первой испытанной мною несправедливости. В перемену мы бегали, гонялись, ловили друг друга по узкому длинному коридору между классами. Все это делают массою. Да и как иначе отдохнуть от сидения на уроке? Но когда в некоторые минуты шум и гам сотен ног становится уже очень непереносимым для слуха надзирателя (что понятно и извинительно), он хватает кого-нибудь за рукав и, ставя к стене или двери, кричит:
— Останься без обеда!
Это сразу останавливает толпу, успокаивает резвость и смягчает действительно несносный для усталого надзирателя гам беготни и стукотни. Это хорошо, и так нужно. Но схваченный и поставленный к стене явно есть «козлище отпущения», без всякой на себе вины, ибо точь-в-точь так же бегали двести учеников. Это знают и надзиратель, и ученики, но для «проформы» такого гипотетического «безобедника» после всех уроков, на общей молитве всей гимназии, все же вызывают перед директором (в этом и суть наказания), говорят: «Вот бежал по коридору в перемену» (т. е. худо, что не шел степенно), после чего директор обычно говорил: «Веди себя тише» — и отпускал, в отличие от других настоящее виновных учеников. Когда я вышел перед директора, совсем маленький, и он, такой огромный и с качающимися животом и звездою на груди, закричал: «Я тебя, паршивая овца, вон выгоню!», — то мне представилось это в самом деле кануном исключения из гимназии! И за что? За беганье, когда все бегают.
Я помню хорошо, что когда долго плакал (прямо рыдал), услыхав этот окрик, то это было не от страха исключения, а от обиды несправедливости: «Все бегают, а грозят исключить меня одного». Почему? Как? Весь мой нравственный мир, вот эти заложенные в человека первичные аксиомы юриспруденции, ожидания юриспруденции, были жестоко потрясены.
И между тем в ту же минуту я знал, что этот личный и особенный окрик происходил из-за того, что мой брат и воспитатель (за круглым сиротством), в то же время учитель этой же гимназии и, значит, подчиненный директора, за месяц перед этим перевелся из симбирской гимназии в нижегородскую по причине самых неопределенных и общих «неладов» с начальством. Брат мой не был либералом, но он читал Гизо и Маколея, любил Д. С. Милля и среди Кильдюшевских, Степановых и Вишневских, естественно, был «коровою не ко двору». Директор был, однако, оскорблен не тем, что он перешел в другую гимназию, а тем, что он сделал это с достоинством и свободно, тактично и вместе с тем чуть-чуть высокомерно в отношении к оставляемому месту. «Мертвые души», у которых он не выпрашивал ни прощального обеда, ни рекомендаций, ни тех «лобзаний на прощанье», которые помнятся столько же, сколько съеденный вчера блин, были оскорблены и обижены (Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души. (Статьи 1906-1908 гг.). Русский Нил. М.: Республика, 2003, С. 145-199).
И Иван Яковлев в ноябре 1869 года пишет А. И. Баратынскому о странностях в гимназии, о строгости, приложенной к гимназистам: «Ныне остается без обеда один из лучших учеников 7-го класса за то только, что он пропустил несколько уроков, как он говорит, по болезни, в чем даже представил медицинское свидетельство, погрозили ему исключением (не подумайте, что это я); другого моего товарища, тоже по этой причине, исключили или заставили оставить гимназию. Начальство говорит, что оно делает это для примера. Об этом будет; на меня все это чрезвычайно мрачно действует, хотя я еще до сих пор на себе не испытал, но почему знать? Я, правда, видел гораздо хуже и сносил; вышел, потряс, и вся грязь отстала, и все теперь забыто; теперь тоже я готов многое вынести в той надежде, что все это будет забыто, но честь мою и честность поставлю выше всего при всех превратностях судьбы и суетностях людей».
Знаменитый коллекционер, завещавший свою картинную галерею Москве, Иван Евменьевич И. Е. Цветков рассказывал И. Я. Яковлеву: «Кончив курс гимназии, Цветков пошел к Вишневскому за получением аттестата. (Надо заметить, что Вишневский говорил с учениками то на “ты”, то на “вы”, гнусавил.) Он, по обычаю, несколько гнусавя, обращается к Цветкову со словами: “Тебе надо было бы дать золотую медаль, но ты себя дерзко вел. А потому тебе дается серебряная”. Оказалось, что золотую медаль присудили товарищу Цветкова, мордвину, т. е. инородцу. Рассерженный, обиженный Цветков в пылу негодования ответил: “Мне и совсем не надо медали!” Тогда Вишневский собрал педагогический совет и сообщил ему о заявлении, об отказе Цветкова от медали. Было постановлено отнять у юноши и серебряную медаль. Рассказывая мне об этом, Цветков говорил, что вечно благодарен Вишневскому за такой урок, ему данный, заставивший его еще усерднее учиться затем в университете».
«Вообще, на долю Ивана Васильевича выпали почести большие; человек он здесь весьма популярный, но не все те, которые пред ним прежде и частью теперь еще любезят, питают искреннее чувство и действительное уважение. Потому-то в почестях много поддельности», — пишет И. Я. Яковлев Ильминскому в апреле 1879 года. Тогда Вишневский ушел в отставку: «Старик постоянно в веселом настроении духа, шутит и смеется».
Иван Яковлевич Христофоров – очень «хороший преподаватель истории и географии… Он прекрасно, увлекательно, живо рассказывал нам исторические события, особенно из жизни египтян, финикиян и других народов древности, помимо курса читал нам много интересного по истории и географии, принося книги в класс. Христофоров как преподаватель и человек оставил по себе хорошую память… Он крестил у меня обоих моих сыновей, Алексея и Николая».
Впоследствии, И. Я. Христофоров называл чувашскую школу чувашской общиной. Яковлев сообщает о незавидном положении преподавателя и инспектора Симбирской гимназии Ивана Яковлевича Христофорова 10 марта 1886 года Н. И. Ильминскому: «Положение одного из людей Вам симпатичного и к Вам лично расположенного, а равно и к инородческому делу, весьма незавидное. Разумею честного, простого и трудолюбивого Ивана Яковлевича Христофорова. Керенский его всячески доезжает. Иван Яковлевич очень желал бы уйти из Симбирской гимназии…». Студентом Яковлев благодарил «Ваше Превосходительство» И. Я. Христофорова за влияние в решение вопроса Алексея Рекеева, «за все то, что до сих пор сделали для меня, еще более за последнюю заботу Вашу относительно моего положения, все это будет памятно во всю мою жизнь, и я никогда не забываю сделанное мне добро».
Инспектор Симбирской гимназии Владимир Александрович Ауновский, «много сделавший для того, чтобы прекратить случаи безобразного поведения учеников в городе и гимназии, бывавшие раньше, до него. При мне, благодаря его энергии и разумным мерам, ученики не пьянствовали, вели себя хорошо, нравственно». Милый, образованный Инспектор однажды шепнул Василию Розанову: «Вы должны держать себя в самом деле осторожнее, как можно осторожнее, так как к вам могут придраться, преувеличить вашу вину или не так представить проступок и в самом деле исключить».
Матвей Васильевич Барсов заменил в гимназии преподавателя русского языка и словесности Алексея Ивановича Виноградова. С Барсовым у гимназиста Яковлева происходили частые столкновения: «Перевод Виноградова состоялся тогда, когда я был в 7-м классе. Временно его заменил по кафедре словесности преподаватель местной духовной семинарии, продолжавший давать в ней уроки, Матвей Васильевич Барсов. Он читал у нас недолго. Но оставил по себе в воспитанниках неприятное впечатление, так как по системе и манере чтения лекций составлял полную противоположность Виноградову, читал вяло, казенно, без энергии и одушевления. Преподавал он у нас в классе около года (учебного). Я встал по отношению к нему сейчас же в оппозицию. К этому времени в моей голове созрела идея, что все люди родятся с одинаковыми способностями, но что если они выходят различными, то виной в том неблагоприятные условия жизни, дурные воспитатели, педагоги и т. п. На этой почве во время уроков стали происходить у меня с Барсовым столкновения. Он меня оспаривал, а я искал случая поймать его на противоречиях. Мне казалось, что я его шельмуя, ставлю в глупое положение. Ученики были на моей стороне и поддерживали мои выходки против преподавателя, который никому не был по душе. Барсов на меня жаловался инспектору Ауновскому, который вызывал меня на объяснения. Тут произошло событие, которое я не могу иначе назвать, как глупостью с моей стороны. Незадолго до окончания мною гимназии Барсов задал классное сочинение на тему об открытии Америки Колумбом и о том, какое значение имело это открытие в связи с другими современными ему событиями на земном шаре. (Теперь точно не могу припомнить содержания темы.) По обыкновению, я начал громко возражать, доказывая Барсову, что между частями его темы нет внутренней связи, что всякая мысль должна быть кратка, сжата, ясна, а не растянута и туманна, как его, и т. д. Мое заявление было в высшей степени резко и дерзко. Барсов воспользовался случаем, устроив мне ловушку и предложив мне изложить мое возражение на бумаге. Я согласился и подал Барсову письменную критику его темы, а он представил ее инспектору Ауновскому. Последний вызвал меня в свою очередь, критически разобрал мое возражение, доказал его неосновательность и указал на неуместность занятия, как он выразился, “подобными глупостями” за два-три месяца до окончания мною курса гимназии. Такая беседа с Ауновским охладила меня, успокоила. Я перестал издеваться над Барсовым. По окончании гимназии мне приходилось встречаться с ним в обществе в Симбирске».
Учитель немецкого языка в гимназии немец Яков Михайлович Штейнгауер знал А. Ф. Белокрысенко: «Последний все справлялся у него обо мне, о моих успехах и выдал мне от Симбирской удельной конторы пособие в 120 рублей. Другое пособие в такой же сумме получил я из конторы благодаря Белокрысенко, когда окончил Симбирскую гимназию с золотой медалью».
Штейнгауэр крепко схватил меня за руку. Испуганно я смотрел на него, и пот проступил во всем теле.
Он был бритый, с прекрасным лбом.
— Что вы делаете?
— Что? – спросил я виновно и не понимая.
— Пойдемте.
И вытащил меня в учительскую.
— Видели вы такого артиста, — негодуя, смеясь и удивляясь, обратился он к товарищам учителям. Там же был и инспектор Ауновский. – Он запел песню у меня на уроке.
Тут я понял. В самом деле, опустив голову и, должно быть, с каплей под носом, я сперва тихо, «под нос», а потом громче и наконец на весь класс запел:
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет.
Ту, что – наряду с двумя-тремя – я любил попевать дома. Я вовсе забыл, что – в школе, что – учитель и что я сам – гимназист.
«Природа» воскресла во мне…
Я, подавленный, стоял тогда в учительской.
Но, я думаю, это было натуральное «введение» к «потом»: мог ли я написать «О понимании», забыв проходимое тогда учительство…
Да, в сущности, и все, все «потом»…
Этот педагогический «фольклор» я посвящаю Флоренскому.
(во 2-м классе Симбирской гимназии).
(Розанов В. В. Уединенное. Смертное. М.: Политиздат, 1990, С. 378).
Первые свои задачи «успех в науках и хорошо окончить курс гимназии» определил Иван Яковлев в письме помещице и своей помощнице Клеопатре Дмитриевне в октябре 1869 года. Вечно хотелось Розанову оставаться гимназистом: «Ужасно люблю гимназическую пору». «Ну, ее к черту, серьезную жизнь». Пребывание в Симбирской гимназии – самые счастливые дни для Яковлева.
В июне-июле 1907 года Василий Розанов с семьей совершает путешествие по Волге и на Кавказ, «опять на родине». Путевые записки путешествия по Волге были названы «Русский Нил». Волгу, великую, священную реку, Розанов называет «Русским Нилом», приводя ее прозвание «Кормилица-Волга», «Матушка-Волга». Все здесь «мягко, широко, хорошо». На Волге прошло его детство, в Костроме, Симбирске, Нижнем Новгороде. В Симбирске было все уже другое: «Другая погода, другая жизнь. Я сам весь и почти сразу сделался другим. Настал второй «век» моего существования. Именно «век», никак не меньше для маленького масштаба, который жил в детской душе».
Розанов уже не надеялся увидеть Симбирск когда-нибудь, если бы не случай «хорошенько отдохнуть». Широка в Симбирске Волга: «Во время весеннего разлива глаз уже не находит того берега, теряясь на глади вод. Берег чрезвычайно крут: и самый город с его «венцом» (гулянье над Волгою) лежит на плоском плато, которое обрывается к берегу реки» …
В ноябре 1909 года И. Я. Яковлевич обращается с просьбой к своему сыну Алексею Ивановичу: «12 и 13 будущего декабря здешняя гимназия будет праздновать 100-летний юбилей своего существования. Приедет сюда к этому дню, кроме попечителя Деревицкого, министр Шварц, будут и другие почетные лица. Симбирская чувашская школа, как возникшая в бытность мою воспитанником VI класса этой гимназии, а затем (по окончании мною курса гимназии в 1870 году) поддержанная ее директором незабвенным Иваном Васильевичем Вишневским и наставником ее Иваном Яковлевичем Христофоровым, естественно, должна откликнуться по сему случаю: прямо сказать, должна обратиться с адресом. Вот я и просил бы тебя, милый Леля, составить соответствующий адрес, с указанием сейчас оказанных услуг гимназии на возникновение и развитие чувашской школы; можно припомнить переход из Чувашской школы преподавателей Загулина и Демидова в эту гимназию (и вообще добрые, сочувственные отношения гимназии к Чувашской школе)…».
В июле 1870 года директор гимназии Иван Васильевич Вишневский сообщил попечителю Казанского учебного округа: «Бывший удельный крестьянин Симбирской губернии, служивший по уделу мерщиком, из чуваш Иван Яковлев, приготовивший дома с помощью благодетельствовавших ему лиц, в 1867 г. поступил прямо в пятый класс вверенной мне гимназии. Во все время Яковлев занимался очень хорошо и вел себя отлично. Ныне он, выдержав экзамены по всем предметам весьма удовлетворительно, окончил курс наук в гимназии и при выпуске награжден золотой медалью. 15 июля Иван Яковлев подал мне прошение, в котором объяснил, что он желает поступить в императорский Казанский университет студентом по филологическому факультету, но не имеет средств вносить плату за право слушания лекций и содержать себя в г. Казани, почему и просит меня исходатайствовать ему стипендию и, если можно, стипендию Карамзинскую. Такое ходатайство Ивана Яковлева считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства и с своей стороны покорнейше просить о пособии ему в университете как достойнешему и как инородцу, достигшему собственными силами гимназического образования, для поощрения к этому других». Рекомендовал к поступлению в Казанский университет чувашенина Яковлева и попечитель Казанского учебного округа П. Д. Шестаков.
Окончил И. Я. Яковлев Казанский университет в 1875 году. Всю свою жизнь он служил делу просвещения чувашского народа.
|