«Благодарите от меня, буде можно и нужно, Константина Петровича и будьте истолкователем перед ним наших признательных чувств» , - слова признательности в адрес обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева высказанные чувашским просветителем Иваном Яковлевичем Яковлевым в письме директору Казанской инородческой ней семинарии Николаю Ивановичу Ильминскому от 20 января 1886 года.

В книге Победоносцева «Вечная память. Воспоминания о почивших» был опубликован отзыв об ориенталисте, педагоге-миссионере Н. И. Ильминском. Таков особый жанр публицистики Победоносцева – некролого-биографические статьи, в которых достигается действительная портретная выразительность:

1891 год оставил нам много свежих могил, много пустых мест в рядах наших: сколько по воле Божией, взято из среды сильных мужей, великих работников на ниве Господней. Поминальная книга наша растет из года в год, но, кажется, ни один из прошлых годов не прибавил к ней столько имен, как минувший 1891 год.
И вот, наконец, на самом исходе года, взят у нас последним муж великой силы и великого дела, Николай Иванович Ильминский. Немногие знали его в верхних слоях общества, там, где передаются из уст в уста громкие имена политических деятелей, прославленных писателей, полководцев и министров, а Ильминский значится в списках только директором Казанской учительской семинарии. Но имя этого человека – родное и знакомое повсюду в восточной половине России и в далекой Сибири – там тысячи простых русских людей и инородцев оплакивают его кончину, тысячи богобоязненных сердец умиленно поминают его в молитвах, как великого просветителя и человеколюбца.
Когда будет написана правдивая история миссионерства или, правильнее сказать, история христианского просвещения инородцев в России, она будет поистине верным отражением особенностей русского духа и русской культуры. В ней издревле сияют, возвеличенные народом, имена святых подвижников – Стефана Пермского, Трифона Печенгского, Гурия и Варсонофия Казанских. История покажет, как просто и с какою любовью к инородцам и с каким разумом совершали эти великие мужи дело просвещения, начиная с изобретения азбуки, посредством коей стремились они провесть свет веры и слова Божия, на родном языке инородцев, в сердца их и в разум. – После того, в течение XVII и XVIII столетий, миссионерское дело в России окутано тьмою и пребывает в застое. Лишь со 2-й четверти XIX столетия дело это оживает, воскресают предания древнего миссионерства и являются новые деятели инородческого просвещения на дальних окраинах России. – Иннокентий Алеутский, Макарий Алтайский, Дионисий Якутский оживляют дело новым духом и создают новую школу работников и подвижников русского миссионерства, полагая главным его орудием язык и школу. В древней столице царства Казанского, в передовом пункте Восточного края, образуется мало-помалу учебный центр для распространения христианской и русской культуры между инородцами и для изучения инородческих языков. Здесь-то Провидением указано было место плодотворной деятельности Н. И. Ильминского.
С покорения Казани началось обращение татар и инородцев в православную веру – оно было в массе лишь внешнее и обрядовое, не представляя в начале и больших затруднений, ибо в ту пору мусульманство не утвердилось еще в том краю сознательно, и народные верования были смутные и двойственные, склоняясь к шаманству более, чем к исламу. С тех пор население старокрещенных инородцев оставалось в коснении невежества, не зная никакой веры, хотя приписано было к Церкви православной, не понимая языка ее, не находя ее учителей и не зная школьного обучения. Заботы правительства об утверждении веры ограничивались лишь внешними мерами предписаний, наград и наказаний. Между тем, с течением времени, в татарском населении укрепилось магометанство с выработанным вероучением, с целою организацией духовного сословия и школ при мечетях; стал усиливаться дух фанатической пропаганды, под влиянием связей и сношений с среднеазиатскими центрами ислама. Начались массовые отпадения старокрещенных татар, по духу и обычаю не имевших ничего общего с православною Церковью, - но и тем и другим связанных с бытом мусульманского населения. Вслед за татарами пропаганда перенесла свое действие и на других инородцев – на чувашей (Выделено нами, составителями), на черемис, на мордву. Массовые отпадения угрожали уже опасностью – поглотить все население края в мусульманской культуре и в татарской народности.
Конечно, лишь от церкви и от церковной школы можно было ожидать противодействия этому массовому, стихийному движению инородцев. – В 60-х годах в Казани был викарием преосвященный Гурий, горячий ревнитель миссионерского дела: по его мысли и его заботами открыто в 1867 году Казанское братство св. Гурия, и тем началась, можно сказать, новая эпоха миссионерства на Востоке. Это братство и стало, мало-помалу, рассадником новых инородческих школ. Но еще ранее того началась в миссионерском противомусульманском отделении при Казанской духовной академии подготовительная работа к этому делу, при главном участии Ильминского, бывшего тогда преподавателем арабского и татарского языка, и Малова, преподавшего противомагометанскую полемику. Ильминский, горячая, ревностная душа, весь проникнут был мыслью о главном орудии миссионерства – о языке. «Чтобы преподаваемые истины глубоко укоренялись в сознании простолюдина, - так говорил он, - надобно войти в его миросозерцание, принять его понятия за данное и развивать их. Архаически простые понятия инородцев могут быть ассимилированы христианством, наполниться и освятиться его божественным содержанием. Мышление народа и все его миросозерцание выражается на его родном языке. Кто владеет языком инородцев, тот понимает, хотя бы только инстинктивно, миросозерцание их. Кто говорит с ними на их родном языке, того они легко понимают».
Невыразимая доброта, ласковость, искренность и простота Ильминского облегчали ему пути сношения с инородцами, и на первых же порах приобрел он главным себе сотрудником молодого татарина Василия Тимофеева, с помощью коего принялся за исправление переводов. Прежние ученые переводы литургии и богослужебных книг были совершенно непонятны и потому бесполезны для народа. Ильминский принялся переводить учительные и учебные книги языком народным и писать и печатать их русскими буквами, чтобы не обязываться, как говорил он, омусульманенному арабизму даже алфавитом. С букварем, с книгой Бытия, с премудростью Сираховой, с пением пасхального канона ученики Ильминского и Малового стали ездить по деревням, и народ стал стекаться к ним с радостью. Первые удачные опыты стали распространяться дальше и дальше, а братство св. Гурия стало мало-помалу распространять по всему краю сеть народных крещенотатарских школ. Дело двинулось и пошло вперед с необыкновенным успехом.
Во главе всех инородческих братских школ стала с 1864 года учрежденная Ильминским центральная крещенотатарская школа, мужская и женская, где все почти преподаватели из крещеных татар. Все, имевшие случай посещать эту школу и слышать в церкви ее богослужение и пение на татарском языке, выносила оттуда истинную, восторженную радость русского сердца в том, чего могут достигнуть русские люди, связуемые любовью. Душою этой был от начала до конца своей жизни Ильминский, вместе с учеником своим, ныне уже старцем, Тимофеевым. Школа эта успела уже широко раскинуть свои ветви. От нее пошло и утвердилось к концу 1891 года 128 инородческих школ по всем уездам Казанской губернии; в том числе 61 крещенотатарская, 49 чувашских (Выделено нами, составителями), 4 черемисские, 7 вотяцких и 1 мордовская: повсюду и ученье происходит и богослужение и пение совершается на местных наречиях – всюду трудятся птенцы Ильминского. Сколько внесли эти школы света в темную деревенскую среду, сколько посеяли добрых семян христианских! В Симбирске из этого же казанского гнезда проникшее веяние духа создало центральную чувашскую школу и в связи с нею более сотни чувашских школ по уездам (Выделено нами, составителями). Наконец, уже в последнее время, стараниями Ильминского учреждена для вотяцких учителей центральная вотская школа в Уржумском уезде Вятской губернии.
Не без борьбы, однако, достигал Ильминский осуществления основой своей мысли. Многие восставали против нее, возражая против школьного обучения и богослужения на инородческих языках. Но Ильминский упорно отстаивал свою мысль, ибо она согласовалась вполне с апостольским заветом – учить вере каждое племя на языке его, и являлась единственно возможным средством для просвещения, и, в конечных результатах, для обрусения инородцев – единственно возможным орудием для борьбы с магометанством, угрожавшим привлечь к себе массу инородческого населения. К счастью, в этой мысли нашел он себе поддержку в министре народного просвещения, который, во время своей поездки по Казанскому и Оренбургскому краю в 70-х годах, узнал Ильминского и оценил его. Не раз случалось мне говорить покойному гр. Толстому, что самое плодотворное дело его и самая важная заслуга перед Россией состоит в том, что он уразумел и поддержал Н. И. Ильминского. В 1872 г. учреждена была в Казани учительская семинария и директором ее назначен Ильминский.
В ведении братства и в связи с духовной академией учреждена с 1868 года, по мысли Ильминского, переводческая комиссия для распространения среди инородцев книг религиозно-нравственного содержания, на их природных языках. Членами ее состояли – кроме самого Ильминского, проф. Миротворцев (для монгольского языка) и начальник симбирской школы Яковлев (для чувашского языка) (Выделено нами, составителями). И здесь душою дела был Николай Иванович. Прежние переводы священных книг на инородческом языке, изданные библейским обществом, в большинстве оказывались негодными: надлежало переделывать на язык понятный народу и издавать новые, тщательно проверяя смысл каждого слова, в совокупном труде с людьми из народа и с выведенными в науку инородцами. Так, еще прошлым летом, проживая в Гефсиманском скиту, Ильминский вызвал к себе трех якутов из Московской и Казанской академий, чтобы вместе с ними выправлять якутский перевод Нового Завета. Обладая глубоким знанием арабского и татарского языков, равно как им глубоким знанием славянского и русского, Ильминский с необыкновенною тщательностью исследовал, по корням и по употреблению, смысл каждого церковного слова. Из казанской переводческой комиссии вышла в течение 20 лет целая библиотека книг Священного Писания, учительных и учебных на инородческих языках: на татарском, на якутском, бурятско-тунгусском, гольдском, вотяцком, мордовском, черемисском, остяцко-самоедском, киргизском. Работа идет непрестанно, и ежегодно библиотека эта дополняется новыми выпусками. К сожалению, работа эта, как и вообще вся история казанских учреждений, мало кому известна, и литература оставляет их без внимания, хотя нередко упоминает о миссионерских трудах в Западной Европе. Несколько лет тому назад в Альзасе, в городе Мюльгаузе почтенный реформаторский пастор Матье устроил учреждение под названием Библейского музея и начал собирать туда со всей вселенной издания Св. Писания на всех возможных языках и наречиях. Услышав от кого-то, что и в России есть кое-какие переводы на инородческие языки, он обратился в Россию за сведениями и пришел в крайнее изумление, получив огромный ящик иноязычных книг Св. Писания, изданных в Казани: - имея самое превратное понятие о нашей церковной жизни, лютеране не ожидали от нас ничего подобного.
Родной свой язык и особливо церковнославянский Ильминский любил глубоко, живо ощущая все художественные красоты его: он знал его в совершенстве по древним его памятникам. Книги Св. Писания и богослужебные церковные знал он глубоко и тонко, вдумываясь в значение каждого слова, что и требовалось практикою переводческих работ его. Интересна и поучительна была его беседа об этих предметах: внутренний смысл каждой речи и каждого слова умел он освещать своею мыслью, глубоко проникавшею в самый корень слова с историческим его развитием. В последние годы жизни издано им несколько книжек, в коих изложены опытные его наблюдения над церковнославянскими формами и оборотами и изложены основания, коими он руководствовался при переводах на инородческие языки. Книжка его, немногим известная, «О сравнительном достоинстве разных редакций ц.-сл. перевода Псалтири и Евангелия» исполнена остроумных и драгоценных замечаний. Руководство его к обучению церковнославянской грамоте, составленное для церковноприходских школ, выдержало уже несколько изданий и не имеет себе подобного в практическом употреблении. Наконец уже в самое последнее время издан им древнеславянский текст четвероевангелия, составленный по соображению всех древнейших списков.
Мусульманский мир знал он в совершенстве и близко знаком был с его литературою, древнею и новейшею: знали его мусульмане, и многие охотно сходились с ним и с его сотрудниками в беседах о своей вере. Он зорко следил за всеми, в последнее время усилившимися, движениями мусульманской пропаганды на нашем ближнем и дальнем Востоке, и приносил немало пользы своевременными своими указаниями.
Казань служит единственною в своем роде ареною для полемических бесед и состязаний с исламом. Эти беседы представляют любопытное и поучительное явление и не остаются бесплодными, потому что ведутся серьезно. Ислам отличается серьезным отношением к вере, и когда мусульманин видит с другой стороны столь же серьезное отношение к вопросам веры и способность понимать его воззрения, образуется почва удобная для изыскания истины. Но для сего нужно опять-таки миссионеру войти в душу своего собеседника, свыкнуться с его миросозерцанием, с его представлением о религиозных предметах: для этого недостаточно быть только ученым, привыкшим смотреть с своей высшей точки зрения на подробности полемики. Необходимо особливое психическое отношение к душе собеседника. Вот почему и в беседах и состязаниях с раскольниками старого обряда успевают у нас действовать на душу не столько ученые, изучающие раскол на кафедрах, сколько простые люди из народа, почерпнувшие в среде раскольничьей знание тех путей, по коим движется мысль народная в книжной мудрости, и свыкшиеся с мировоззрением народным. Любопытный и единственный в своем роде пример полемики этого рода в последнее время представляли беседы, за которыми следил с живым интересом покойный Ильминский, беседы протоиерея Малова с молодым ученым муллою Ахмеровым, человеком пытливого ума и глубокого знания мусульманских наук. Эти беседы, начавшись с 1881 года, велись в течение 8 лет непрерывно и систематично, о Коране и Библии, о пророках, упоминаемых в Коране, т. е. об Адаме, Аврааме, Моисее и Давиде, об Иисусе Христе и Магомете. Часть этих бесед издана была в 1885 году в Казани, под заглавием «Об Адаме по учению Библии и по учению Корана». Книга эта весьма любопытна тем именно, что показывает, какие трудности предстоят миссионеру, особливо противомусульманскому, и с каким серьезным вниманием он должен останавливаться на всякой мертвой, по-видимому, букве, которая составляет живой элемент верования в душе го собеседника. Ахмеров держался восемь лет крепко и возражал находчиво, но в конце 1890 года обнаружился в нем крутой поворот от Корана к Евангелию. Вскоре он и решился покинуть медресе и расстаться с почетом, которым пользовался у своих единоверцев. Этот замечательный случай доставил истинную радость Ильминскому: в обращении Ахмерова он видел настоящий, прочный и живой зародыш миссионерского дела как органического процесса, к которому предыдущая 40-летняя жизнь миссионерского отделения академии как противомусульманского служила подготовкой.
Будучи русским и церковным человеком, Ильминский всей душою радовался восстановлению церковноприходских школ, в коих справедливо видел единственное и могучее средство привязать народ к школе и воспитать его в здравом духе русского человека, в любви к церкви и к отечеству и добрых правах и вкусах. Он ревностно примкнул к начавшемуся движению и стал в число членов Синодального Училищного Совета: своею педагогическою опытностью он много содействовал правильному устройству школьного дела, и в своих «Беседах о народной школе» (Петербург, 1889) оставил школе драгоценные заветы здравой христианской педагогии.
Письменные его сношения были многочисленные и переписка его представляет особый интерес: он не писал по пустому, но постоянно по предметам ученой или практической нужды. Но каждое дело, о котором писал, он освящал всегда историческими его данными и своими соображениями о лицах и о предметах. Из массы материала, оставшегося в его распоряжении, он выделял иногда бумаги, относившиеся к истории учреждения или деятеля, и издавал их отдельно: эти издания, несмотря на свою специальность, очень интересны. Так, в 1884 году им изданы им отдельной книгой материалы для истории христианского просвещения крещеных татар. Здесь собрана вся происходившая с 1863 года переписка по этому важному делу, статьи самого Ильминского, рассказы и записки старокрещеных татар и т. п. Уже в самом конце своей жизни, на смертном одре, принял он из печати последнее свое издание – биографию деятеля из инородцев Алтынсарова, с относящеюся к нему перепиской. Частные письма Ильминского приносили всегда отрадное ощущение друзьям его. Бывало, встав, откроет книгу, нападет на псалом, и проснется его филологическое чутье и заговорит в нем поэтическое чувство – и сейчас напишет изъяснение того или другого слова, со всею его историей, или нарисует поэтическую картину природы, раскрывая смысл вдохновенной речи пророка. Или остановив внимание на слове церковной молитвы, ответит по источникам славянским и греческим ее происхождение, ее смысл грамматический и исторический. Напишет и пошлет одному из сочувственных друзей своих. Вот одно из таких писем. «Сегодня, при восходе слова, вдруг мне пришла на память слова 103-го псалма: на тых птицы небесные привитают. Что за форма на тых? Если предложный (местный) падеж, следовало бы на тех. Справляюсь с древним псалтырем по издание преосвященного Амфилохия, оказывается – на ты… винительный падеж. Связь речи: стих. 10 Посреде гор пройдут воды (ΰδατα) … на ты (т. е. на воды-то) птицы небесные привитают (κατασκηνώσει), т. е. сверху, с воздуха или с гор-то спускаются и гнездятся небесные пташки. От среды камения дадят глас. Какая картина! В ущельях меж скал и утесов (как, например, на Кавказе, в Кисловодске) протекают ручьи, на них могут расти кусточки. И вот пташки (певчие) заводят в этих кустах гнезда и поют себе на привольи, и далеко по ущельям и скалам разносятся их голоса. От среды камения – έκ μέσου τών πετρών. По этому поводу я, по симфонии, приискал все места, где слово «камень». Всех мест в Псалтири 18, из них 5 – λίϑοϛ, камень: паче злата и камене честна. Венец от камене честна. Да не преткнеши о камень ногу твою. Благоволиша раби твои камение. Камень, его же небрегоша зиждущии. – Остальные 13 – πέτρα, скала: На камень вознеся мя. Изведе воду в камене, и проч.».
Мир человеческий – та же вселенная, и то же держится силою тяготения. Избранная душа с глубоким чувством благожелания, с горячим стремлением к правде в жизни – тоже светило, силою коего держится, движется и обращается целый мир малых светил, ибо действие одной души на другую безгранично и бесконечно. Таким светилом был в кругу своем незабвенный Николай Иванович. Это был поистине учитель в высшем значении слова, светильник, от которого многие огни загорались ясным светом. Ученики его во множестве разошлись, им наученные и направленные, по дальнему Востоку учителями, священниками, диаконами инородческих местностей; из глубины пустынь оренбургских, иркутских, алтайских, якутских отзывались сочувственные голоса на зов его, к нему обращались за советом и одушевлением – не именитые, не знатные, не богатые, но те «малые и простые»», кои работают по темным углам, проливая свет посреди мрака, холода и неведения. Не было в этих углах нужды, на которую он не отзывался бы, не было беды и горя, коему он не сострадал бы. Сущие простецы инородцы несли к нему свои бытовые нужды, - и не раз в простых нуждах, мимо коих другой прошел бы с пренебрежением, отстаивал он их и помогал им ходатайствами своими в губернии и в столице.
Другой такой ясной и чистой души не приходилось мне встречать в жизни: отрадно было смотреть в глубокие, добрые и умные глаза его, светившие в душу внутренним душевным светом, а беседа его была ни с чем несравненная, всегда с солью, всегда в простоте чуждой всякой аффектации, но исполненной поэтических образов. Когда он говорил о Священном Писании, особливо о псалмах, которые любил особенно, о богослужебных песнопениях, как оживлялось лицо его, каким свежим ключом лилась из уст его речь, исполненная глубоких философских и филологических сближений, поэтических образов, картин из природы. Когда он рассказывал, сколько было в его рассказах того тихого, доброго юмора, без которого редко обходится добрая русская душа. Несравненная простота души давала ему способность сближаться одинаково с людьми всякого общественного положения, и самым простым и бедным он был столь же легок и приятен, как начальственным и знатным. Притом никогда и ни в чем не слышалось в нем ничего похожего на какую-либо претензию: все достоинство простоты соединялось в нем со всею ее скромностью. Посреди всяческой суеты, превращающей нередко шумную городскую деловую жизнь в пустыню умственную и нравственную, как бывало отрадно отдыхать на этом оазисе глубокой мысли и горячего чувства, который образовался всюду около Николая Ивановича. Мудрено ли, что действие этой души на всех знавших было неотразимо и благодетельно.
Вследствие таких свойство своей природы, Ильминский был и идеальным педагогом. Он относился недоверчиво, иногда отрицательно, к новейшим теориям, возводимым в обычный ныне всюду «кур педагогии», читаемый нередко кем попало, по кое-каким книжкам. Сам он обладал самым существенным секретом всякой истинной педагогии – уменьем войти в душу человека, с ее миросозерцанием, привычками и наклонностями. К нему можно было применить слово апостола: всем бых вся, да всяко некия спасу. Не раз при виде его вспоминалось мне по этому поводу читаная мною прекрасная, глубокого смысла притча персидского поэта Джелалледина: «Некто, подойдя к дверям возлюбленного, стал стучаться, и голос послышался изнутри: Кто там? Это я, - отозвался стучащий. «Нет места двоим в этом доме», отвечал голос, и двери не отворились. Тогда пошел человек с желанием своим в пустыню, стал поститься и молиться в уединении, и опять стал стучаться. «Кто там?» послышался голос. Ты сам, отвечал стучавший, - отворилась ему дверь».
Неутомимо деятельный, несравненно заботливый, он оставался таковым до последнего дня своей жизни. В последние два года, приметно ослабевая, он стал усиленно думать о кончине. В марте 1890 года он писал: «Делайте, дондеже день есть: придет нощь, егда никтоже может делати. Эта нощь, вопреки нощи естественной, приходит яко тать, внезапно: нельзя ручаться ни за год, ни за день, ни даже за минуту. Внезапная кончина N. вперила мне неожиданность конца. Теперь это острое чувство сгладилось, но все-таки близость конца несомненна, когда жизнь приближается к псаломскому термину. Тем сильнее забота сделать что можно, пока день есть. Если смерть неизбежна, то и следует ей покориться с верою и упованием на милость Божию. Но вот что предупредительно возвещает Псалмопевец: изыдет дух его и возвратится в землю свою: в тот день погибнут вся помышления его. Бренное тело не большая важность: дороги помышления, идеи, из-за которых
люди бьются. В данном случае помышление как бы упрочить христианское просвещение инородцев способами испытанными, специальными, против которых, к сожалению, немало людей возражающих». Так он милосердовал и заботился о своих любезных инородцах.
В 1891 году ему исполнилось 69 лет. В этот день, 23 апреля, он писал: «Еще год и достигну предела, назначенного пророком Давидом. Предел наименьший, но для моей немощи и это великая милость Божия, а что выдастся после, то будет труд и болезнь. Но за все да будет благодарение Господу Богу, яко не по беззакониям нашим сотворил есть нам. Сказать ли: обновится яко орля юность моя? Трудно, хотя все возможно».
Не обновилась юность его. На лето друзья Николая Ивановича, чтоб освежить его, вызвали его в Петербург и в Москву, где он провел несколько недель в тихом приюте Гефсиманского скита близ Троицкой лавры. Но затем, по возвращении в Казань, обнаружился решительный упадок сил его – и ему суждено было еще проводить со слезами в могилу двух ближайших друзей своих и сотрудников (тоже крепкую силу духовной академии), профессоров Порфирьева и Миротворцева. Он стал угасать, но не переставал думать и работать – приводить в порядок начатые дела, завещать друзьям своим сердечные свои заботы о делах и людях. Посреди тяжкой болезни (рак) Бог сохранил еще ему до последних дней и светлый ум и ясную мысль и спокойствие духа. И наконец, дождавшись праздника, но не дождавшись и псаломского предела, 27 декабря он тихо угас, с заветом любви ближним и друзьям своим, русским и инородцам.
Вечная ему память! Он в числе немногих мужей силы и правды, проповедников истины, о коих невольно хочется повторить вдохновенные слова апостола: «в чистоте, в разуме, в долготерпении, в благости, в любви нелицемерне, в словеси исины, в силе Божией, в оружии правды десными и и шуими… яко скорбяще, присно же радующеся, яко нищи, а многи богатящи, яко ничтоже имуще, но вся содержащее.

Н. И. Ильминский признавал себя самым счастливым из покойников, «безродный, так как все его поминают, хотя и последним по очереди». Посмертный отзыв Победоносцева об Ильминском Иван Яковлев считал лучшей характеристикой просветителя инородцев и великого деятеля.