Воспитание и образование у И. Я. Яковлева были нераздельны с представлением о барстве и чиновничестве: «Мне казалось, что раз человек захотел учиться, выбраться на более широкую дорогу, то он вправе ожидать, чтобы ему были даны разные привилегии в сравнении с другими, не учившимися или недоучками, что он, желая учиться, как бы оказывает особое одолжение обществу…»

Обучаясь в Бурундукском удельном училище Яковлев столкнулся с режимом унижения младших, «отданных на полный произвол и благоусмотрение» старших учеников. Училище имело развращающее влияние на детей. Накапливая педагогический опыт, Яковлев убедился, что «горе тому учебному заведению, где дети отданы во власть детей же, а не взрослых». Об училище у Яковлева не осталось благодарного воспоминания. В 1860 году И. Я. Яковлев поступил в Симбирское удельное училище, которое приучило его работать: «У меня были только две дороги: в училище и в церкви… При системе занятий, практиковавшейся в заведении, труд обращался как бы в необходимость, потребность, привычку. Приходилось добросовестно исполнять свои обязанности, никогда не оставаясь праздным, без занятий. Я взял себе в будущем за идеал именно такую работу и, когда впоследствии сам стал начальником, то требовал от подчиненных такого же добросовестного отношения к делу… Я ценил на службе человека главным образом по его работе». И здесь училище не отличалось чистотой нравов.

В 1864 году Яковлев становится мерщиком удельного ведомства. Совершает командировки, которые имели в его жизни «огромное воспитательно-образовательное значение, знакомя с нравами, обычаями, особенностями разных народностей и наводя мысль на параллели между ними по отношению к типам, характерам, обстановке быта». «Все это приводило меня неизменно к родным мне чувашам, которых я сопоставлял с другими народностями. Во мне росло сознание преимущества русских перед другими», - вспоминает И. Я. Яковлев. Вскоре он делает вывод, «чтобы чего-либо добиться, нужно получить образование, т. е. идти в гимназию и университет».

В просьбе Яковлева о поступлении в гимназию упорно отказывали управляющий удельным округом Арсений Федорович Белокрысенко, директор департамента уделов Стенбок. Было подано прошение министру Императорского двора Владимиру Федоровичу Адлербергу с ходатайством увольнения из удельного ведомства за плату. Состоялась встреча с симбирским губернатором Иваном Осиповичем Велио: «Барон принял меня любезно, хотя из этого ничего не вышло. Он сообщил мне, что говорил с Белокрысенко и тот заявил, что ни за что меня не отпустит».

Белокрысенко кричал на Яковлева: «Ты никогда не будешь в гимназии!». Управляющий удельным ведомством перевел (сослал) Яковлева в Алатырь: «… предполагая, как мне казалось, что я таким образом буду лишен возможности надоедать ему и другими просьбами… А я в Алатыре уже готовился усердно для поступления в гимназию, стал брать уроки языков, запасся словарями… Отъезд и Симбирска, конечно, расстраивал мои занятия… Всякой свободной минутой я пользовался для самообразования». Но все-таки увольнение совершилось.

В ноябре 1866 года Иван Яковлев направляет письмо своему Многоуважаемому благодетелю, заведующему и законоучителю Бурундукского удельного училища, священнику-батюшке Алексею Ивановичу Баратынскому (1824-1895): «Спешу уведомить Вас, Алексей Иванович, что г. Белокрысенко согласился уволить меня. Как я рад этому – Вам понятно! О таком радостном известии мне сообщил из Симбирска племянник Самсона Дмитриевича Раевского в письме от 16 ноября, где пишется относительно моего увольнения так: «На днях был у нас Ник. Ал. Плотников и передал дядиньке, что г. Белокрысенко согласился уволить Вас. Дядинька, узнавши о таком радостном известии, просил меня немедленно написать об этом Вам». Разумеется, от обещания до исполнения еще далеко, но я в этом случае верую в желаемый исход этого дела и буду с нетерпением ждать вожделенного конца. Если уже из конторы представлено об увольнении меня в департамент уделов, то, я полагаю, что увольнение мне выйдет к новому году. В то время как в Симбирске Ник. Ал. Плотников передавал Самсону Дмитриевичу о намерении г. Белокрысенко уволить меня, но уже около того же времени сюда приехал сам г. Белокрысенко. Я, не зная еще, что делается в Симбирске, обратился к нему со словесной просьбой об увольнении меня, причем он мне грозно дал понять, что вовсе не намерен увольнять, если же и уволить, то едва ли честным образом, и что в гимназию меня не примут. Надобно понимать, что г. Белокрысенко меня хочет уволить не за что иное, как за дурное поведение. Я думаю, что мнение, составленное обо мне г. Белокрысенко, ограничится только лишь его личностью, потому что для всех других я сам могу быть представителем своей репутации (какая она есть хорошая или дурная). Не хлопочи я об увольнении своем, быть может, я и был бы хороший человек в глазах Белокрысенко. Конечно, бог знает, чем кончится еще это дело. В письме моем к Вам, говоря, где лучше мне продолжать образование, я употребил фразу «Дух Алатыря изучил» вовсе не уместно и противно здравому рассудку в данном случае. В чем покорнейше прошу Вас, Алексей Иванович, извинить меня. Признаюсь, я выходку эту употребил в письме вовсе без обдуманности и без полного понимания значения этих слов. Но я имел в виду при употреблении этой фразы объяснить данные для решения вопроса, где лучше».

В 1864 году гимназии были разбиты на классические, реальные и прогимназии. Окончившие курс классической гимназии могли поступать в университеты, а свидетельства об окончании реальной гимназии принимались при поступлении в высшие специальные учебные заведения. Утвержденный Устав гимназий 1871 года признавал в качестве истинных учебных заведений, «стоящих на высоте просветительного своего призвания», лишь классические гимназии с двумя языками и прогимназии. Реальные гимназии переименовываются в училища, и поступление из них в университеты прекратились. Целью гимназии признавалось общее гуманитарное образование и подготовка к университету.

1867-1870 годы И. Я. Яковлев проводит в Симбирской классической гимназии, в основу режима которой было положено уважение к человеческой личности: «Симбирская гимназия дала мне многое. Кроме массы сведений по разным отраслям знаний, мною в ней полученных, научив меня сознательно читать на русском языке, она привела меня к сознанию, что чуваши должны утвердиться в православии путем школы, что я сам должен стоять с чувашским народом в одном лагере. Для лучшего усвоения русского языка, будучи в гимназии, я много читал газет и книг, хотя многого и не усваивал. С восторгом я прочел роман "Война и мир” Толстого. Читал Белинского. К слову сказать, критические статьи Белинского нам, ученикам, почему-то запрещалось читать. Это не мешало мне читать не только Белинского, но Писарева и Добролюбова, сочинения которых можно было достать в Карамзинской библиотеке. Пушкин мне нравился только по отношению к его прозе. Стихи же его я не одобрял, быть может, потому, что не вполне усваивал себе прелести поэзии, которая не производила на меня впечатления. А "Евгений Онегин” мне прямо не понравился. Прочел я и "Фрегат "Паллада” Гончарова, много других образцовых произведений. Вспоминая теперь мои тогдашние впечатления, представляю себе, что отрицательное отношение мое ко многим произведениям было навеяно теми критическими статьями, которые я читал. Поэтому лермонтовский "Демон” казался мне набором слов, а "Мцыри” мне нравилось, так как там было описание борьбы несчастного существа с окружающим. Коснувшись курса, пройденного мною в гимназии, могу сказать, что у меня не существовало каких-либо особо любимых предметов. Русская литература, хотя интересовала меня, но не увлекла. Любимых писателей у меня не было… Религиозное чувство мое в этот период моей жизни было очень одушевленным. Хотя на меня и находили минуты сомнений, но бывали и хорошие настроения. До оплевания, осмеяния православной религии, ее обрядов я не дошел, как не доходил до этого и впоследствии. Ни между учениками, ни среди преподавателей гимназии не было атеистов. Мои товарищи были скорее равнодушны к религиозным вопросам. Я, будучи в Симбирске, по-прежнему посещал церкви, говел…».

И. Я. Яковлев знакомит с педагогами-преподавателями, «которые вообще обращали внимание на себя» и «сыграли роль» в его жизни. Некоторые преподаватели были известны «не в одном Симбирске учебниками или литературно». Во главе гимназии стоял Иван Васильевич Вишневский (1812-1905), уроженец Ядринского уезда, относившийся к Ивану Яковлеву как «к инородцу, очень сердечно, внимательно». О директоре Яковлев отзывался только хорошо, благодарно: «По городу о Вишневском ходили слухи, будто бы он берет взятки. Один я из всего класса при выпуске из гимназии получил золотую медаль (остальные, выдающиеся, ученики были награждены серебряными медалями). Думается мне, что такую награду я получил не без влияния Вишневского, хотя, с другой стороны, я работал добросовестно, и полагаю, что тут, при назначении мне такой награды, натяжки не было. Материально я ему ничем не обязан. Для характеристики Вишневского приведу два следующих факта. Я уже сдал экзамены, знал о назначении мне медали, но все еще состоял учеником гимназии. В виду близкого выпуска я позволил себе надеть не черные брюки, какие принято было носить в гимназии и какие носил я обыкновенно, а неформенные, с разноцветными, сверху донизу, синими, черными, голубыми – в виде лампас – полосами, и в таких брюках во время богослужения в гимназической церкви встал в ряды воспитанников сзади, на местах, где стояли всегда ученики 7-го класса. В подобном же костюме явился в храм и мой товарищ. Вишневский обратил внимание на наши странные неуместные костюмы и приказал запереть нас из-за них вместе в классе под арест сейчас же по окончании церковной службы. Пообедав, отдохнув дома, часа в четыре Вишневский явился со сторожем в класс, велел открыть дверь и выпустил нас на свободу, сказав: "Помните! Не делайте более этого!” Признаться, эта история в то время меня огорчила».

Благоговейного отношения к Храму Божию требовал Иван Васильевич от учеников: «Вишневский был очень набожен, посещал неуклонно гимназическую церковь, подавая ученикам пример того, как надо держать себя в храме и молиться. Такого же благоговейного отношения к храму Божию требовал он зато и от своих воспитанников. После гимназической церкви особенно любил он посещать соседнюю церковь женского монастыря». Благоговейного отношения к Храму Божию требовал И. сказав: ест сейчас же по окончании церковной службы. Каждую субботу вся гимназия перед портретом Императора пела «Боже Царя Храни».

В галерее своего товарища по Симбирской гимназии («двумя годами ранее меня окончивший нашу гимназию»), знаменитого коллекционера, завещавшего свою картинную галерею Москве, Ивана Евменьевича Цветкова(1845-1917), «равнодушный к живописи, мало в ней понимающий толка», Яковлев, запомнил одну картину «внутри залы, над входными дверями, работы художника Репина, изображающую убийц императора Александра II – Желябова, Перовскую и других, на сходке обсуждающих план цареубийства. Цветков рассказывал, «что император Николай II, заинтересовавшийся этой картиной, будучи в Москве, нарочно посетил особняк его, Цветкова, чем последний, видимо, хвастался и гордился» перед И. Я. Яковлевым.

По Яковлеву, «Ивану Евменьевичу удивительно повезло в жизни. Прежде чем бедняку, сыну сельского священника, сделаться миллионером, меценатом, обладателем картинной галереи, ему пришлось пройти довольно длинный путь, полный разного рода превратностей. Тем не менее ему везло на встречи с богатыми, влиятельными русскими купцами и знаменитостями Москвы». Но сын просветителя, Алексей Иванович, проживающий недалеко от дома Цветкова «не мог выносить того высокомерного тона, того самолюбования, с какими Иван Евменьевич показывал ему свою картинную галерею, точно чудо, равного которому нет в мире, ожидая восторгов и поклонения (Надо заметить, что Цветков говорил удивительно красиво, умно, точно отчеканивая каждое слово)».

И. Е. Цветков рассказывал И. Я. Яковлеву: «Кончив курс гимназии, Цветков пошел к Вишневскому за получением аттестата. (Надо заметить, что Вишневский говорил с учениками то на "ты”, то на "вы”, гнусавил.) Он, по обычаю, несколько гнусавя, обращается к Цветкову со словами: "Тебе надо было бы дать золотую медаль, но ты себя дерзко вел. А потому тебе дается серебряная”. Оказалось, что золотую медаль присудили товарищу Цветкова, мордвину, т. е. инородцу. Рассерженный, обиженный Цветков в пылу негодования ответил: "Мне и совсем не надо медали!” Тогда Вишневский собрал педагогический совет и сообщил ему о заявлении, об отказе Цветкова от медали. Было постановлено отнять у юноши и серебряную медаль. Рассказывая мне об этом, Цветков говорил, что вечно благодарен Вишневскому за такой урок, ему данный, заставивший его еще усерднее учиться затем в университете».

«Вообще, на долю Ивана Васильевича выпали почести большие; человек он здесь весьма популярный, но не все те, которые пред ним прежде и частью теперь еще любезят, питают искреннее чувство и действительное уважение. Потому-то в почестях много поддельности», - пишет И. Я. Яковлев Ильминскому в апреле 1879 года. Тогда Вишневский ушел в отставку: «Старик постоянно в веселом настроении духа, шутит и смеется».

Иван Яковлевич Христофоров (1835-1892) – очень «хороший преподаватель истории и географии… Он прекрасно, увлекательно, живо рассказывал нам исторические события, особенно из жизни египтян, финикиян и других народов древности, помимо курса читал нам много интересного по истории и географии, принося книги в класс. Христофоров как преподаватель и человек оставил по себе хорошую память… Он крестил у меня обоих моих сыновей, Алексея и Николая».

Впоследствии, И. Я. Христофоров называл основанную Яковлевым чувашскую школу чувашской общиной. Яковлев сообщает о незавидном положении преподавателя и инспектора Симбирской гимназии Ивана Яковлевича Христофорова 10 марта 1886 года Н. И. Ильминскому: «Положение одного из людей Вам симпатичного и к Вам лично расположенного, а равно и к инородческому делу, весьма незавидное. Разумею честного, простого и трудолюбивого Ивана Яковлевича Христофорова. Керенский его всячески доезжает. Иван Яковлевич очень желал бы уйти из Симбирской гимназии…»

Инспектор Симбирской гимназии Владимир Александрович Ауновский (1835-1875), «много сделавший для того, чтобы прекратить случаи безобразного поведения учеников в городе и гимназии, бывавшие раньше, до него. При мне, благодаря его энергии и разумным мерам, ученики не пьянствовали, вели себя хорошо, нравственно».

Матвей Васильевич Барсов заменил в гимназии преподавателя русского языка и словесности Алексея Ивановича Виноградова. С Барсовым у гимназиста Яковлева происходили частые столкновения: «Перевод Виноградова состоялся тогда, когда я был в 7-м классе. Временно его заменил по кафедре словесности преподаватель местной духовной семинарии, продолжавший давать в ней уроки, Матвей Васильевич Барсов. Он читал у нас недолго. Но оставил по себе в воспитанниках неприятное впечатление, так как по системе и манере чтения лекций составлял полную противоположность Виноградову, читал вяло, казенно, без энергии и одушевления. Преподавал он у нас в классе около года (учебного). Я встал по отношению к нему сейчас же в оппозицию. К этому времени в моей голове созрела идея, что все люди родятся с одинаковыми способностями, но что если они выходят различными, то виной в том неблагоприятные условия жизни, дурные воспитатели, педагоги и т. п. На этой почве во время уроков стали происходить у меня с Барсовым столкновения. Он меня оспаривал, а я искал случая поймать его на противоречиях. Мне казалось, что я его шельмуя, ставлю в глупое положение. Ученики были на моей стороне и поддерживали мои выходки против преподавателя, который никому не был по душе. Барсов на меня жаловался инспектору Ауновскому, который вызывал меня на объяснения. Тут произошло событие, которое я не могу иначе назвать, как глупостью с моей стороны. Незадолго до окончания мною гимназии Барсов задал классное сочинение на тему об открытии Америки Колумбом и о том, какое значение имело это открытие в связи с другими современными ему событиями на земном шаре. (Теперь точно не могу припомнить содержания темы.) По обыкновению, я начал громко возражать, доказывая Барсову, что между частями его темы нет внутренней связи, что всякая мысль должна быть кратка, сжата, ясна, а не растянута и туманна, как его, и т. д. Мое заявление было в высшей степени резко и дерзко. Барсов воспользовался случаем, устроив мне ловушку и предложив мне изложить мое возражение на бумаге. Я согласился и подал Барсову письменную критику его темы, а он представил ее инспектору Ауновскому. Последний вызвал меня в свою очередь, критически разобрал мое возражение, доказал его неосновательность и указал на неуместность занятия, как он выразился, "подобными глупостями” за два-три месяца до окончания мною курса гимназии. Такая беседа с Ауновским охладила меня, успокоила. Я перестал издеваться над Барсовым. По окончании гимназии мне приходилось встречаться с ним в обществе в Симбирске».

Учитель немецкого языка в гимназии немец Яков Михайлович Штейнгауер знал А. Ф. Белокрысенко: «Последний все справлялся у него обо мне, о моих успехах и выдал мне от Симбирской удельной конторы пособие в 120 рублей. Другое пособие в такой же сумме получил я из конторы благодаря Белокрысенко, когда окончил Симбирскую гимназию с золотой медалью».

С юных лет Иван Яковлев привык слушаться, принимать и исполнять советы Алексея Ивановича Баратынского. В мае 1868 года Яковлев отвечает на письмо Баратынского, где доброжелатель и руководитель предлагал избегать пагубных увлечений, держаться истинного пути: «Предостережение Ваше в настоящий момент для меня было не лишнее, слабость человека, кажется, уже такова, что он часто нуждается при борьбе с врагом в напоминаниях и в посторонней поддержке и в тех случаях, когда хотя и уверен сознательно в истине и в правоте отстаиваемых мыслей, убеждений, предметов и т. д. Год тому назад я не знал той внутренней борьбы, которую я отчасти испытал в последний год, в особенности в эту зиму. Все это я почувствовал вследствие ознакомления с современною русскою литературою и вследствие столкновения с школьною жизнью (или просто со школою) и господствующим в ней духом. Не чужд, кажется, этот дух и других мест – таково уж, верно, нынешнее время, что над людьми носится заразительная эпидемическая болезнь – отрицать и отрицать. Поистине мы все переживаем трудное время. Мне, со своей стороны, винить некого, винить никого не приходится в нарушении своего душевного спокойствия, в глазах виновных я не вижу; да и то правда, что век невозможно прожить в блаженном неведении всего этого, чем богата нынешняя литература и направление молодого поколения, я должен пользоваться данными мне, как и всякому свыше, средствами для отражения всякого рода препятствий и сомнений, я должен более обращаться и надеяться на помощь божию, чем на свои силы, в то же время, разумеется, и мне нельзя сидеть сложа руки, а нужно трудиться умственно и физически – «праздность есть мать всех пороков». В этом положении я знаю, что люди очень восприимчивы и склонны к поверхностному верхоглядству на окружающий мир и т. д. Правда, в эти последние два года мне приходилось встречаться с живыми представителями базаровского типа (тогда я еще не читал «Отцы и дети»), но они не только ничего не навеяли на меня, но даже за многие поступки и черты их характера я их презирал, потому что для меня они (т. е. поступки и черты их характера) были оскорбительны; впрочем, к чести этих людей, я должен сказать, что они сами, как мне казалось, избегали того, чтобы поделиться со мною плодами «своих твердых убеждений», несмотря на то, что с некоторыми из них я был весьма в близких отношениях. Видел также в этих людях много хорошего, за что их и доныне искренне уважаю… В настоящее время так называемые «завиральные идеи» меня так уже не тревожат, как это все поражает и увлекает сначала молодых и неопытных людей. Я вовсе не был приготовлен к такого рода борьбе и даже долго не знал, что такое «нигилист» - «нигилизм», или латинское «Nihil», как это должно понимать, и как понимает общество эти слова, и как мне относиться к этому явлению? Все это для меня было темно. Но сталкиваясь чаще и чаще, ближе и ближе, я старался по возможности более вдумываться и читать confectiones gaore repugnuent отрицательным началам и в тех же произведениях – in confectionibus я всегда нахожу поддержку для разумного довода и соглашения разных сомнений в самом себе. Конечно, при этом я находил и нахожу много темных и непостижимых умом мест или явлений – ум человека слишком ограничен, чтобы понимать и объяснять премудрости господни… Из этих немногих слов Вы, Алексей Иванович, видите, что я откровенно, так сказать, выложил перед Вами свою душу, передав то, что я переживал в последнее время».

Первые свои задачи «успех в науках и хорошо окончить курс гимназии» определил Иван Яковлев в письме помещице и своей помощнице Клеопатре Дмитриевне в октябре 1869 года. Вечно хотелось Розанову оставаться гимназистом: «Ужасно люблю гимназическую пору». «Ну, ее к черту, серьезную жизнь». Пребывание в Симбирской гимназии – самые счастливые дни для Яковлева.

В июле 1870 года директор гимназии Иван Васильевич Вишневский сообщил попечителю Казанского учебного округа: «Бывший удельный крестьянин Симбирской губернии, служивший по уделу мерщиком, из чуваш Иван Яковлев, приготовивший дома с помощью благодетельствовавших ему лиц, в 1867 г. поступил прямо в пятый класс вверенной мне гимназии. Во все время Яковлев занимался очень хорошо и вел себя отлично. Ныне он, выдержав экзамены по всем предметам весьма удовлетворительно, окончил курс наук в гимназии и при выпуске награжден золотой медалью. 15 июля Иван Яковлев подал мне прошение, в котором объяснил, что он желает поступить в императорский Казанский университет студентом по филологическому факультету, но не имеет средств вносить плату за право слушания лекций и содержать себя в г. Казани, почему и просит меня исходатайствовать ему стипендию и, если можно, стипендию Карамзинскую. Такое ходатайство Ивана Яковлева считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства и с своей стороны покорнейше просить о пособии ему в университете как достойнешему и как инородцу, достигшему собственными силами гимназического образования, для поощрения к этому других». Рекомендовал к поступлению в Казанский университет чувашенина Яковлева и попечитель Казанского учебного округа П. Д. Шестаков.

В августе 1870 года Яковлев становится студентом историко-филологического факультета.

Все университеты находились под особым покровительством Его Императорского Величества, с присвоением им наименования «Императорский». В студенты, согласно Уставу 1863 года принимались без экзаменов молодые люди, достигшие 17-летнего возраста и при том успешно окончивших гимназический курс. Но университетский совет мог проверить степень знаний абитуриентов. Полный курс университетского преподавания был определен четырехлетним, для медицинских факультетов – пятилетним. Годовая плата за слушание лекций была определена для столичных университетов 50 рублей, а для провинциальных – 40 рублей. Переход с курса на курс обусловливался испытаниями, а для поощрения к занятиям предлагались ежегодные задания, удовлетворительное выполнение которых награждалось медалями и почетными отзывами преподавателей. Студенты, хорошо окончившие полные выпускные испытания, удостаивались степени кандидата, а выдержавшие это испытание лишь удовлетворительно и не представившие диссертации, удостаивались звания действительных студентов. Для поощрения выдавались именные стипендии и пособия.

В сентябре 1870 года Яковлев просит ректора перевести с историко-филологического факультета на физико-математический факультет по разряду математических наук. По воспоминаниям Яковлева по окончании Симбирской гимназии в 1870 году, он, «один из всего выпуска с золотой медалью», поступил только на физико-математический факультет. В выборе факультета Яковлев был не определен: «Сам не отдаю себе хорошо отчета, почему я избрал сначала факультет математический. Думаю, что тут сыграл роль случай, тем более что особенным знанием по части математики я в гимназии не отличался. Быть может, на меня имело влияние и то обстоятельство, что читавшие курс математики в гимназии и университете [преподаватели] были хорошие».

В 1870 году математический факультет Новороссийского университета окончил Сергей Юльевич Витте: «В университете я поступил на математический факультет, а мой брат – на юридический. Известно, что как тогда, так и теперь, юридический факультет – это такой факультет, на котором меньше всего можно заниматься; так было тогда, так обстоит дело и настоящего времени; наоборот, на математическом факультете, или, как он тогда назывался, на физико-математическом не заниматься невозможно». И он увлекался юридическими науками: «Студент с утра до вечера находится в среде студенчества, он постоянно сталкивается с различными мыслями и идеями, которые воспринимают студенты других факультетов. Так, например, я, будучи студентом математики, очень интересовался предметами юридического факультета. И если на каком-нибудь факультете появлялся талантливый профессор, то его лекции приходили слушать студенты других факультетов. Таким образом, в течение всей университетской жизни (в течение 4 лет), если университет действительно удовлетворяет своему назначению, т. е. если в нем преподают свободную науку и преподают ее студентам, которые способны воспринять эту науку, то, изучая предметы одной категории, студенты в то же время находятся в сфере наук всех категорий, которыми в данный момент обладает человечество»…

В свободное время студенты посещали лекции преподавателей других факультетов. Яковлев слушал лекции профессоров юридического факультета по римскому праву и по энциклопедии права, преподавателей экономического и Петра Францевича Лесгафта: «Одновременно с посещением лекций на математическом факультете я слушал лекции по римскому праву Кремлева, по политической экономии – Миклашевского, по энциклопедии права – Станиславского. В течение двух месяцев, кроме того, я слушал лекции по анатомии у знаменитого ученого Лесгафта».

«Между тем выбор факультета важное дело в жизни человека, серьезно задумывающегося над задачами последней. От этого выбора иногда зависит будущая профессия, так как есть такие роды общественной деятельности, для которых необходимо окончить тот, а не другой факультет», - считал профессор истории Николай Иванович Кареев. Сомневаясь в выборе факультета, в июне 1871 года Яковлев обращается к Николаю Ивановичу Ильминскому: «Я, Николай Иванович, решил переменить факультет, хочу опять на филологический, очень жалко и очень грустно, что год у меня прошел даром, вовсе непроизводительно для себя, но делать нечего. Я в выборе факультетов совершенно раздвоился. Скажу Буличу, что он меня убедил перейти. Однако мне очень желательно бы знать Ваше мнение, Николай Иванович, относительно перемены мною факультета. Вы так всегда стараетесь избегать всяких высказываний и суждений по поводу поступков ближнего или же неопределенно одобряете, но мне в настоящем случае, без сомнения, было бы весьма небесполезно выслушать Ваше откровенное мнение».

Ильминский ответил: «…лучше бы выдержать экзамен и перейти во второй курс, но ведь Вы постоянно озабочены судьбой то того, то другого из близких Вашему сердцу чувашей. А на историко-филологический факультет переходить едва ли будет ладно: много предметов, которые придется долбить в зубрежку». В октябре 1871 года ректор Казанского университета Евграф Григорьевич Осокин переводит Яковлева на историко-филологический факультет…

Окончил И. Я. Яковлев Казанский университет в 1875 году. Всю свою жизнь он служил делу просвещения чувашского народа.